Страница 5 из 5
Мать и дочь втолкнули в машину...
Все это видел Григорий Смоляр, видел и ничего не мог сделать. Один против двух десятков гитлеровцев — тоже воин, но только если в его руках не пистолет, в котором семь патронов, а автомат...
Татьяну Даниловну и Люсю бросили в 88-ую камеру, где уже находилось 50 с лишним женщин.
Это были жены, родные и близкие минских подпольщиков.
Женщины подвинулись — в углу освободили местечко. — Присаживайтесь, — сказала невысокая черноволосая женщина, — в ногах правды нет.
Чтобы согреться, Люся прижалась к маме.
— За что вас? — спросила одна из соседок.
— В город вышли без пропуска, — ответила Люся.
Мама чуть заметно улыбнулась — дочка хорошо запомнила наказ отца: чем меньше в тюрьме будут знать, за что сидишь, тем лучше. Гестаповцы могут и провокатора подослать.
Через несколько дней Татьяну Даниловну вызвали на допрос. Люся попыталась было кинуться вслед за мамой, но ее грубо оттолкнул конвоир. Девочка упала на цементный пол. К ней подошла женщина, которую все уважительно звали Надеждой Тимофеевной Цветковой. Она была женой коммуниста-подпольщика Петра Михайловича Цветкова.
— Успокойся, дочка, — тихо сказала Надежда Тимофеевна, — успокойся. Не надо...
Это были первые и последние Люсины слезы в тюрьме. Больше она никогда не плакала.
Прошло часа два. Люсе показались они вечностью. Наконец, дверь открылась — ввели Татьяну Даниловну. Она прислонилась к стене. Одежда была изорвана — на теле видны кровавые следы побоев.
Люся бросилась к маме и помогла ей сесть. Никто ни о чем не спрашивал. Женщины молча освободили место на нарах.
Вскоре дверь снова открылась:
— Людмила Герасименко, на допрос! Люся сначала не поняла, что вызывают ее.
— Люся, тебя! — подсказала Надежда Тимофеевна.
— О, боже! Хоть бы она выдержала,— шептала Татьяна Даниловна.
Ее повели темным длинным коридором и втолкнули в какую-то дверь. Лучи яркого зимнего солнца больно ударили по глазам.
— Подходи ближе, девочка, — послышался очень ласковый голос. — Не беспокойся.
У окна стоял невысокий человек в штатском. Он внимательно смотрел на Люсю, как бы изучал ее.
— Ну что ты такая несмелая. Садись вот сюда, — человек указал на стул. — Вот конфеты. Бери. — И он подвинул к ней красивую коробку.
Девочка посмотрела на конфеты, потом на человека.
Сколько ненависти было в ее глазах. Человек как-то съежился, сел за стол и спросил:
— Скажи, кто передал вам машинку?
— Купили до войны еще.
— А откуда радиоприемник?
— Он поломан. Только коробка...
— А кто приходил к вам? — Многие.
Человек оживился.
— Назови мне имена, фамилии. И расскажи, что они делали у вас.
— Алик, Катя, Аня... мы играли в куклы. Фамилия Алика — Шурпо, а Кати...
— Я не о них спрашиваю! — заорал человек.— Кто из взрослых? Взрослых называй!
— Взрослых?.. Взрослые не приходили.
— Врешь!
Человек выскочил из-за стола и начал бить ее по лицу.
— Отвечай! Отвечай! Отвечай!
Но она молчала. Молчала и тогда, когда гестаповец, избивая ее плетью, вырывал волосы, топтал ногами.
...В камеру она вошла, еле передвигая ноги, но с высоко поднятой головой, и чуть заметно улыбалась. Все видели, что нелегко ей давалась эта улыбка.
Татьяну Даниловну и Люсю на допросы вызывали почти каждый день и почти каждый раз страшно избивали. А после одного допроса в камеру Люсю внесли почти без сознания. Внесли и кинули на пол. Женщины заботливо уложили ее на нары. Внутри все горело. Очень хотелось пить. Очень хотелось кушать. Хотя бы маленький кусочек хлеба. Совсем маленький. Арестованных почти не кормили — в день давали ложек десять какой-то баланды…
И еще очень хотелось спать. В камере арестованных набито битком. Ночи коротали полусидя, прислонясь один к другому.
Только слабые и больные лежали на нарах.
— Отсюда нам всем, родненькие, одна дорога — на виселицу, — словно сквозь сон слышала Люся чей-то горячий шепот.— Одна...
Нет, была и другая — надо рассказать фашистам о том, что знаешь. Будешь жить, кушать, спать, любоваться синим небом, загорать на солнышке, собирать цветы. А как их Люся любила собирать! Ранней весной на лесных полянках голубыми глазами смотрят на тебя подснежники, а ближе к лету весь луг усеян колокольчиками...
— Не хочу цветов, — шепчут потрескавшиеся губы девочки. — Не хочу! Не надо их. Пусть будут на свободе папа и его друзья. А если они там будут, на воздух будут взлетать фашистские составы, по ночам раздаваться выстрелы. Минск будет жить и бороться.
— Наверно, бредит, — над Люсей кто-то склоняется и гладит запекшиеся от крови волосы.
Люся хочет поднять голову и крикнуть, что она не бредит, но голова почему-то очень тяжелая, и страшно горит тело.
Однажды, когда Люсю вели на очередной допрос, по коридору гнали арестованных мужчин. Среди них девочка с трудом узнала Александра Никифоровича Дементьева. Поравнявшись с ним, Люся шепнула:
— Когда увидите папу — передайте, что я и мама ничего не сказали...
Через несколько дней после встречи с Александром Никифоровичем Люсе и Татьяне Даниловне приказали собираться с вещами. Их вывели во двор тюрьмы. Ярко светило зимнее солнце. Было очень холодно. Но ни Люся, ни мама холода не замечали. Их подвели к черной крытой машине — «ворону», как ее называли. Значит, повезут на расстрел.
— Ироды! Хоть ребенка пожалейте! — закричала Татьяна Даниловна. Заволновались и другие арестованные.
— Шнель! Шнель!— орали гитлеровцы, загоняя в машину людей прикладами.
Девочка взялась за поручни, не спеша влезла по железной лесенке и шагнула в машину...
Так погибла Люся Герасименко.
